Успение одной старушки

Бабушка Ульяна была общей любимицей в 9-й травме Первой градской больницы. Родственников у ее кровати в коридоре я не припоминаю. Шел 1991-й год, с людьми случалось разное. Мы, «санитарки от храма», никогда не слышали, чтобы она на что-то жаловалась. Булькающим голосом (ей мешала какая-то опухоль в горле) она рассказывала о своей деревенской жизни, просила "унитазик", благодарила за помощь. В коридоре обычно лежали одинокие старики, или так называемые «сотрясы», избитые люди с синяком вместо головы, от которых неизвестно что ждать. Ульяна стала нашим «смотрящим»: кто плачет, кому в туалет, у кого «крыша поехала» и он пытается встать на переломанные ноги - о всех она докладывала, ко всем нас звала. Благодаря доброте заведующего отделением, Василия Ивановича, Ульяну не выписывали. Ведь ей некуда было ехать. Шли месяцы.

Однажды мы Ульяну вымыли. То-есть полноценно, как человека: в ванне, с мочалкой и мылом. Потом сменили все белье (в 1991 году это было все-равно что отправить Ульяну по путевке в Гагры). Из ванной на каталке привезли ее уже на новое место. Мы передвинули ее кровать в конец коридора, к единственному окну, как раз рядом с нашей сестринской. Из окна открывался вид на нескучный сад и Академию наук. На новом месте, освещенная солнцем, вся чистая, в крахмальной рубахе, под одеялом с ярким больничным штемпелем, Ульяна выглядела новорожденной.
Перед тем, как пойти дальше по своим делам, я повязала Ульяне на голову импровизированную косынку, просто сложила пополам чистую, застиранную больничную пеленку. Ульяна сразу стала какой-то торжественной. Я даже присела к ней на кровать, чтобы еще раз полюбоваться ее благообразным видом. Она улыбалась, держала мою руку в своих руках, прижимала к своей тощей груди. «Ну, спасибо. Теперь будем прощаться», - зачем-то сказала она. Я не понимала: «Да ну, Ульян, какое там прощаться. Я до утра остаюсь. Сейчас раковины почищу и к тебе еще раз подойду».
Когда я опять подошла, Ульяна лежала все так же: в косынке, торжественно, руки сложенны на груди, как будто для погребения. Она не дышала. Среди больничных звуков страданий и боли, на обшарпанной койке около единственного окна, выходящего в сад, тихо отлетела ее душа.